Медленной шлюпкой в Китай - Страница 23

Женщина опять выдохнула сквозь зубы.

— После смерти мужа, — продолжала она, — стала вызывать специалистов. Сама я солнце переношу плохо, дочь тоже загорать особо не любит. Даже если бы и любила — с какой стати молодая девка должна стричь лужайку?

Я кивнул.

— Но твоя работа мне понравилась. Именно так и необходимо стричь лужайки.

Я еще раз окинул взглядом свою работу. У женщины вырвалась отрыжка.

— Приходи еще через месяц.

— Через месяц не могу.

— Почему? — спросила она.

— Сегодня у меня последний день работы. Пора возвращаться к учебе, а то не видать мне зачетов.

Она посмотрела мне в лицо, под ноги и опять в лицо.

— Выходит, студент?

— Да, — ответил я.

— Где учишься?

Я сказал название института, которое, впрочем, вряд ли о чем-то ей говорило. Да и не такой институт известный, чтобы о нем знали. Она почесала указательным пальцем за правым ухом.

— То есть, больше работать не будешь?

— Да, в этом году уже все, — ответил я. В этом году я стричь лужайки больше не буду. И на следующий год, и еще через год.

Она отхлебнула водки с тоником, покатала кость во рту, словно полоща, и с наслаждением допила оставшуюся половину. На лбу выступил пот — он напоминал маленьких прилипших мушек.

— Заходи в дом, — сказала она. — Тут очень жарко.

Я посмотрел на часы. Два часа тридцать пять минут.

Трудно сказать, рано это или поздно. Работа завершена. С завтрашнего дня можно не стричь ни сантиметра лужаек. Странное настроение.

— Что, торопишься куда? — спросила она.

Я помотал головой.

— Тогда заходи, выпей чего-нибудь прохладного. Долго не задержу. К тому же, мне есть, что тебе показать.

Есть, что мне показать?

Но времени на сомнения не оставалось. Она первой торопливо двинулась внутрь. Даже не оборачиваясь. Мне оставалось лишь идти за ней. От жары голова стала ватной.

В доме было все так же тихо. Стоит резко войти из моря яркого летнего солнца в комнату, как зрачкам становится больно. В доме царил тусклый мрак — казалось, он поселился там не один десяток лет назад. Нет, там не было темно — просто мрачно. И прохладно. Причем, не от кондиционера, а от движения воздуха. Врывавшийся из ниоткуда ветер улетал в никуда.

— Сюда, — сказала женщина и зашлепала по прямому коридору. Там было несколько окон, только свет заслоняли ветви разросшихся дзелькв и каменная ограда соседнего дома. В коридоре витали всевозможные запахи, причем каждый — знаком просто до боли. Создается он постепенно, но затем когда-нибудь увлекается временем. Запах старой одежды, мебели, старых книжек и старой жизни. В конце коридора была лестница. Женщина обернулась, проверила, иду ли я следом, и начала подниматься. При каждом ее шаге ступени постанывали.

Наверху лестницы опять брызнул яркий солнечный свет. Занавесок на окнах площадки не оказалось, и летнее солнце устроило на полу натуральный бассейн света. На втором этаже было всего две комнаты. Одна — нечто вроде чулана, а вторая — нормальная. На бледно-зеленой двери — матовое окошко. Зеленая краска слегка облупилась, а вокруг дверной ручки вытерлась до белого.

Выдохнув всей грудью, женщина поставила на подоконник пустой стакан, вынула из кармана платья связку ключей и отперла дверь.

— Заходи, — сказала она.

Мы вошли. В комнате было темно, воздух спертый. К тому же — очень жарко. Сквозь запертые ставни в комнату проникали плоские, как фольга, полоски света. При этом ничего не было видно. Лишь заметно, как мечется потревоженная пыль. Отодвинув шторы, женщина раскрыла окно и ставни. В ту же секунду комната переполнилась ослепительным светом и прохладным южным ветром.

Типичная комната девочки-подростка. У окна учебный стол, напротив — маленькая деревянная кровать. На кровати без единой морщинки натянута простыня цвета синих кораллов, в головах — подушка того же цвета. В ногах аккуратно сложено одеяло. Сбоку от кровати стояли шкаф и туалетный столик: немного парфюмерии, расческа, маникюрные ножницы, помада, пудреница. Судя по всему, девочка красилась, но в меру.

На столе лежала тетрадь, два словаря — французский и английский. Выглядели они попользованными изрядно, хоть и аккуратно. В пенале лежал полный набор письменных принадлежностей. И только у ластика слегка округлились края. Кроме того — будильник, светильник и стеклянное пресс-папье. Все простое и без изысков. На деревянной стене висели пять картин с птицами и календарь с одними цифрами. Проведя по столу пальцем, я убедился: на нем скопилась пыль примерно месячной давности. Календарь тоже был раскрыт на июне. В целом комната выглядела очень скромной для девушки такого возраста. Ни мягких игрушек, ни постеров рок-звезд, никаких кричащих украшений и мусорных ведер в цветочек. На самодельной книжной полке стояли ряды книг. Литературные альманахи, сборники поэзии, кинематографические журналы, буклеты с выставок живописи, стояло несколько монографий на английском. Я попытался представить хозяйку этой комнаты, но ничего не вышло. Всплывало только лицо расставшейся со мной подруги.

Дородная женщина бальзаковского возраста села на кровать и в упор смотрела на меня. Ее глаза следили за моим взглядом, но казалось, что думает она совсем о другом. Хоть они и были обращены в мою сторону, но ничего перед собой не видели. Я сел за стол и вперился в штукатурку на стене за ее спиной. На стене этой ничего не было — только сама белая стена, пристально глядя на которую, начинало казаться, что она как бы кренится вперед. Я боялся, что стена вот-вот рухнет женщине на голову. Но опасения были излишни: просто лучи света так преломляются.