Медленной шлюпкой в Китай - Страница 19

Но даже и сейчас, решив отправить, не могу по этому поводу не страдать.

Но что ни говори, я познал несовершенство. Давай все душой следовать ему. Ведь это несовершенство держится на тебе и четырех кенгуру.

Октябрь 1980 г.

Последняя лужайка на сегодня

Лет пятнадцать назад, когда мне было восемнадцать-девятнадцать, мне довелось стричь лужайки. Немало воды утекло с той поры.

Иногда задумываешься и понимаешь, что четырнадцать-пятнадцать лет назад, это уже — давно. Джим Моррисон пел «Light My Fire», Пол Маккартни — «The Long and Winding Road». Примерно в те времена. Вот только никак не могу осознать, что те времена уже стали давностью. Ведь я с тех пор почти не изменился.

Хотя нет. Похоже, я изменился весьма и весьма сильно. Если так не считать, слишком многое не подлежит объяснению.

Хорошо, я изменился. И времена четырнадцати-пятнадцатилетней давности — прошлая история.

Недалеко от моего дома, куда я переехал совсем недавно, есть муниципальная средняя школа, перед которой я прохожу всякий раз, когда направляюсь за покупками или прогуляться. Так вот, по ходу я наблюдаю, как школьники занимаются физкультурой, рисуют картины или же попросту бьют баклуши. Не то чтобы мне нравилось за ними наблюдать, просто смотреть больше некуда. Можно, конечно, разглядывать аллею сакур справа. Но уж лучше школьников.

Вот так, наблюдая ежедневно за школьниками, в один из дней я поймал себя на мысли, что всем им по четырнадцать-пятнадцать лет. Для меня это оказалось как легким открытием, так и легким удивлением. Все они четырнадцать-пятнадцать лет назад или еще не родились, или были бессмысленными розовыми комочками плоти. Сейчас же цепляют лифчики, мастурбируют и шлют диск-жокеям непристойные записки, курят в углу каптерки спортзала, выводят на чужих заборах красным спреем синоним слова «влагалище», читают — надо полагать — «Войну и мир».

Ну-ну.

И я действительно так думал — «ну-ну»!

Или не я в их возрасте уже стриг лужайки.

Память похожа на роман, или же роман похож на память.

Я начал это ощущать крайне остро, лишь облачившись в шкуру писателя. Память похожа на роман и так далее.

И как бы ни старался придать тексту правильную форму, контекст скачет то туда, то сюда, а под конец исчезает вовсе. Остается лишь куча умаявшихся до смерти львят. Таких теплых, но очень беспокойных. Допустим, станет это товаром — то-ва-ром! — и стыда не оберешься. Останется краснеть, да и только. А стоит покраснеть мне, стыдно станет во всем мире.

Однако если воспринимать человека только через его дурацкие поступки, проистекающие из сравнительно простых мотивов, что там правильно, а что — нет, роль играть перестанет. И вот из этого появляется память, создается роман. Словно вечный механизм, остановить который никому не под силу. Он со скрежетом движется по всему свету, проводя по земле бесконечную линию

— Хорошо, если все хорошо получится, — говорит он

Только с какой стати все должно получиться хорошо? Ведь никто даже не попытался, чтобы все получилось хорошо.

Но что в таком случае делать?

Вот поэтому я опять собираю и наваливаю львят друг на друга. Они все вялые и очень мягкие. Интересно, что они там себе думают, обнаружив, что их сложили, словно поленья в туристическом костре? «Ой, мама»? И если это так, — хотя бы примерно, — то я несколько спасен.

Вот такие дела.

Я стриг лужайки, когда мне было восемнадцать-девятнадцать, что само по себе уже древняя история. В ту пору у меня была подружка — моего возраста, но по ряду обстоятельств она постоянно жила в каком-то далеком городке. За весь год мы виделись с ней в общей сложности пару недель. Занимались сексом, ходили в кино, баловали себя вкусной едой и разговаривали — перебирая одну тему за другой. Под конец обязательно устраивали грандиозный скандал, мирились и опять занимались сексом. Короче, делали все, что делают все любовники в мире, только в короткометражном формате.

Даже теперь я не знаю, любил я ее или нет. Вспоминаю, но не знаю. Бывает и такое. Мне нравилось ходить с ней в рестораны, смотреть, как она раздевается, снимая один предмет за другим, входить в ее мягкую вагину. Мне нравилось наблюдать, как после секса она кладет голову мне на грудь, о чем-то болтает и засыпает. Только и всего. Что дальше — совершенно непонятно.

За исключением двух недель сплошных встреч с ней моя жизнь была жутко примитивной. Иногда я посещал в институте лекции, умудряясь при этом получать зачеты. В одиночестве ходил в кино, бесцельно блуждал по городу, устраивал свидания без секса с другой подружкой. Мне было неуютно с людьми, и я считался человеком спокойным. В одиночестве я слушал рок-н-ролл. Иногда казалось, что я счастлив, иногда — что совсем нет. Но в эту пору разве не все такие?

Однажды летним утром, где-то в начале июля от подружки пришло длинное письмо, в котором она говорила, что хочет со мной расстаться. Писала, что любила меня и любит по-прежнему, и будет любить дальше... и так далее. В общем, такое прощание. Завела себе нового парня. Покачав головой, я выкурил шесть сигарет, вышел на улицу, где выпил банку пива, вернулся в дом и опять закурил. Затем сломал три длинных карандаша, лежавших на столе. В общем-то я не сердился. Просто не знал, что мне делать. В конечном итоге — переоделся и пошел на работу. Некоторое время обо мне говорили, что я стал намного приветливей. Ничего не понимаю в этой жизни.

В тот год я подрабатывал стрижкой лужаек. Сама фирма располагалась поблизости от станции Кёдо линии Одакю и, можно сказать, процветала. Почти все, строя дом, заказывали в садике лужайку. Или держали собак. Будто бы это противоположные условия. Некоторые заводили и садик, и собаку. Что, впрочем, тоже неплохо. Трава на лужайке красива, собака — ненаглядна. Но через полгода все начинает приедаться. Лужайку нужно постоянно стричь, собаку — регулярно выводить на улицу. А это как раз и не удается.